Роман Козлиная песнь вместе с Петербургом Андрея Белого М. М. Бахтин считал двумя самыми значительными русскими романами xx века [Бахтин, 2002 : 226]. Судьба русской интеллигенции в послереволюционные годы изображается в нем в контексте не только исторических перемен, но и глубинных социокультурных изменений, связанных с вырождением интеллигенции и деградацией культуры. И. П. Смирнов видит в нем проявление своего рода « метакитча » и относит к Авангарду-2, который исчерпывает « вариативные возможности того смысла, который лежит в его основе » [Смирнов, 2010 : 97-115, 100]. Будучи романом с ключом1, он представляет огромный интерес также и как явление нового художественного языка, в котором в пародийном ключе отчасти отразился, а отчасти предсказан значительный переломный момент в развитии культуры.
Вначале Козлиная песнь была опубликована в сокращенном виде в десятом номере журнала Звезда за 1927 год. В августе 1928 года она вышла отдельным изданием в ленинградском издательстве « Прибой ». В 1929 году писатель готовил к печати новую редакцию романа. Сохранилось заявление Вагинова в Правление издательства писателей от 5 июня 1929 года : « На предложение Константина Александровича Федина издать роман “Козлиная песнь” отвечаю полным согласием » [ГПБ, ф. 709, ед. хр. 3 ; Кибальник, 1994 : 65].
Есть основания полагать, что инициатива такого издания скорее всего исходила от самого Вагинова, а симпатизировавший ему Федин лишь поддержал ее. Скорее всего новое издание романа было необходимо автору не только по материальным, но и по более существенным причинам. В сгущающейся социально-политической атмосфере оно давало ему возможность осуществить своего рода дипломатическую правку романа, опустив или переписав наиболее политически неблагонадежные и эстетически рискованные пассажи. Одновременно Вагинов хотел удовлетворить свою страсть к художественному перфекционизму — доработать и довести до совершенства текст произведения, которое в конечном итоге и способствовало в наибольшей степени становлению его довольно высокой репутации в русской литературе xx века.
Тем не менее, скорее всего по обстоятельствам чисто внешнего характера второе издание Козлиной песни так и не появилось. К счастью, текст 1929 года до нас дошел. Он представляет собой экземпляр первого издания романа с многочисленными поправками, дополнениями и сокращениями. По всей видимости, именно этот существенно исправленный и дополненный им экземпляр первого издания Вагинов и собирался представить в издательство в качестве новой редакции своего произведения. Возможно, отчасти этим объясняется то, что он прибегнул в нем не только к многочисленным зачеркиваниям и к вклейкам с вписанным новым текстом, но также и к заклеиванию (а не просто зачеркиванию) целых фрагментов печатного текста. Ведь именно последний способ правки гарантировал то, что исключенные фрагменты, которые, по представлениям Вагинова, могли компрометировать его роман в глазах работников издательства, были бы не просто исключены из текста, но стали бы совершенно недоступны для прочтения рецензентами и редакторами нового издания.
Некоторые из этих поправок — главным образом дополнения — приведены в моем обзоре материалов писателя, хранящихся в рукописном отделе Пушкинского Дома, который появился в 1994 году [Кибальник, 1994 : 65-75]. Впрочем, еще до его выхода из печати вторая редакция Козлиной песни была опубликована Т. Л. Никольской и В. И. Эрлем [Вагинов, 1991 : 12-161]. В моем обзоре по поводу текстологических решений, принятых в этом издании, были высказаны некоторые критические замечания. После этого публикаторы вновь напечатали вторую редакцию романа в прежнем варианте с незначительными изменениями, в комментариях дополнительно аргументируя свою позицию [Вагинов, 1999 : 515, 531, 532].
В настоящей работе, согласившись с некоторыми текстологическими решениями публикаторов второй редакции, мы, тем не менее, по-прежнему ставим под сомнение иные из них. Однако прежде чем делать подобные выводы — и тем более выводы еще более общего характера о природе текста произведения вообще — сосредоточимся на самом характере внесенных Вагиновым изменений, которые представляют собой вычеркивания и заклеивания печатного текста небольшими кусочками белой бумаги, вписывания и вклеивания рукописного текста в печатный. Проанализируем, в каких направлениях шла переработка писателем своего прежнего текста. При этом будут затронуты лишь вопросы, связанные со значительными изменениями текста.
Рассмотрим вначале, что именно вычеркивал и заклеивал Вагинов. Начнем с того, что убрано — причем не заклеено, а именно вычеркнуто — несколько абзацев в конце главы IX первого издания, в которой изображается, как неизвестный поэт, которому померещилось, что Свечин насилует девушку, врывается к тому и бьет его. В этих абзацах изображается его пребывание в КПЗ, суд над неизвестным поэтом и ответ на просьбу « официального защитника » объяснить его поступок : « — Мне нечего сказать современности, — произнес вслух, разговаривая сам с собой, неизвестный поэт. — К черту всякие объяснения ! » [Козлиная песнь, 1929, л. 47]2.
В главе xx « Появление фигуры » заклеено несколько фрагментов текста, в которых автор приглашает своих героев на ужин, намереваясь угостить « их вином, зарытым » им « в семнадцатом году », а затем откапывает это вино, осматриваясь « нет ли кого во дворе » [л. 97]. Заклеены относившиеся к Тептелкину, прототипом которого были Л. В. Пумпянский и П. Н. Медведев, портретные детали, рисующие гипертрофированный портрет интеллигента : « прихрамывающий, с нависающим лбом, с почти атрофированной нижней частью лица ». Заклеены слова Тептелкина (в новой редакции неизвестного поэта) автору :
— Я предполагаю, — начал он, — что остаткам гуманизма угрожает опасность не отсюда, а с нового континента. Что бывшие европейские колонии угрожают Европе. Любопытно то, что первоначально Америка появилась перед Европой как первобытная страна, затем как страна свободы, затем как страна деятельности. [л. 99]
В главе xxix « Агафонов » заклеены снижающие черты и самохарактеристика бывшего неизвестного поэта : « мучился пьяный » и « ему казалось, что вся поэзия его, пользовавшаяся таким успехом среди друзей, не что иное, как плод ядовитых грез, порождение яда ». Вместе с тем « Агафонов » последовательно переправлено на « бывший поэт » [л. 157].
Глава xxxiii « Междусловие установившегося автора » заклеена почти полностью. И в этом нет ничего удивительного. Заклеено, например, самое начало ее :
Я дописал свой роман, поднял остроконечную голову с глазами, полузакрытыми желтыми перепонками, посмотрел на свои уродливые от рождения руки: на правой руке три пальца, на левой — четыре [л. 182].
Далее заклеен обширный фрагмент со слов : « Возвратившись в город, я хочу распасться, исчезнуть… », в котором автор « в своей квартире » ходит « весь день голый », иногда смотрит « на свои уродливые пальцы и удовлетворенно » смеется : « — Ведь вот, какая я уродина ! ». В заклеенном фрагменте также встречаются следующие пассажи :
В общем я доволен новой жизнью, я живу в героической стране, в героическое время, я с любопытством слежу за событиями в Китае.
Если Китай соединится с Индией и СССР, несдобровать старому миру, несдобровать,
Моя голая фигура, сидящая на стуле перед столом, пьющая коньяк и заедающая мятными пряниками, уморительна ;
То, что моих произведений почти не печатают, меня нисколько не смущает. В прежние времена меня тоже бы не печатали.
иногда я загибаю такую душевную изящность, такую развиваю тонкую философскую мысль, что сам себе удивляюсь.
— Я это написал или не я ? — И вдруг подношу свою руку к губам и целую. Драгоценная у меня рука. [л. 183]
Вагинов отказывается здесь от эксцентричного образа автора с « остроконечной головой », « с глазами, полузакрытыми желтыми перепонками », « со своими уродливыми от рождения руками : на правой руке три пальца, на левой — четыре ». По-видимому, критически настроенному по отношению к своему прошлому творчеству Вагинову эта глава теперь казалась вычурной, претенциозной и слишком связанной с отношением к зауми как к самоцели, уже преодоленным писателем [Кибальник, 2014].
Как мы видим, настроенный критически по отношению к декадентству и чертам вырождения в старой русской интеллигенции, которые пародируются или изображаются сатирически в героях Козлиной песни, Вагинов этой правкой стремится снизить возможность использования удаленных мест против самого автора идеологической критикой конца 1920-х годов.
В первом издании роман заканчивался « Послесловием ». Во второй редакции это « Послесловие » вначале стало « Первым послесловием » ; соответственно, появилось также и « Второе послесловие ». Однако затем листы 194 и 195, на которых находилось « Первое послесловие », а также лист 196, на котором находилось « Второе послесловие » (датированное 1927 годом), и третья страница обложки были склеены друг с другом. На основании этого в издании 1991 года оба послесловия были опубликованы в разделе « Из ранних редакций ». К сожалению, при этом публикаторы в примечаниях сделали, по своему собственному позднейшему признанию3, несколько двусмысленное или даже попросту неточное указание : « Страницы с обоими послесловиями автором были заклеены » [Вагинов, 1991 : 589]. В действительности они были не заклеены, а склеены Вагиновым между собой. Не зная о том, что эти страницы были во время работы с экземпляром второй редакции расклеены публикаторами, в своей статье 1994 года я высказал сомнения в основательности их исключения из основного текста [Кибальник, 1994 : 75]. Теперь они, разумеется, отпали. Что касается причин исключения этих « Послесловий », то они очевидны. В первом из них по сравнению с гораздо более амбивалентным финалом главы xxxv « Смерть Марьи Петровны » присутствовала чрезмерная прописанность в изображении последующей судьбы Тептелкина :
И небо, сладчайшее петербургское небо, бледненькое, голубенькое, слабенькое, куполом опускалось над Тептелкиным, помнящим, что он лыс и совсем одинок.
Совсем не бедным клубным работником стал Тептелкин, а видным, но глупым чиновником. [Вагинов, 1999 : 466]
К тому же здесь вновь появляется отмеченный чертами вырождения автор :
И печальный трехпалый автор выходит со своими героями на сцену и раскланивается :
— Смотри, Митька, какие уроды, — говорит зритель : — ну и ну, экий прохвост, какую похабщину загнул. [Вагинов, 1999 : 466-467].
Второе послесловие любопытно тем, что в нем есть фантастический образ, непосредственно относящийся к технике письма и правки Вагиновым своих произведений :
Всматриваюсь в листы : это совсем не листы, это крышки от папиросных коробок, это вырванные листки из записных книжек, это обложки книг, все они покрыты моим почерком. Я вижу, они увеличиваются в объеме, становятся прозрачными, растворяются в воздухе, и нет комнаты, в которой я лежу. [Вагинов, 1999 : 468]
Однако причина его исключения, разумеется, не этот образ, а скорее следующие строки :
Тогда я еще не распался на отдельных людей, и тогда страшный свет я чувствовал в себе... […] Но вышел ли я окончательно из книги, освободился ли я от моих героев, изгнал ли я их в мир, потусторонний по отношению ко мне, что станет со мной, если я действительно изгоню, может быть, появится пустота, огромное ничто, и в эту пустоту бросятся другие существа, не менее печальные, и в ней поселятся? [л. 202 ; Вагинов, 1999 : 468]
Напомню, что журнальная редакция романа была опубликована с редакционной сноской, возможно, как полагают Т. Л. Никольская и В. И. Эрль, « написанной Вагиновым или при его участии » :
Роман Конст. Вагинова « Козлиная песнь » показывает людей, которые, будучи по летам современниками революции, стараются удержаться в пределах отжившей культуры и, конечно, скатываются к пошлейшей обывательщине. [Вагинов, 1999 : 578-579]
Однако даже и это несколько намеренно одностороннее истолкование романа самим автором не уберегло его от самых жестких идеологических диагнозов, поставленных ему некоторыми литературными критиками : « Идеологическая беспечность [...] ставит роман Вагинова вне пределов советской литературы » [Гоффеншефер, 1928 : 204], « Любовно, с сладострастием подбирает Вагинов уродов. Чем отвратительнее уродство, чем омерзительнее и тошнотворнее исходящий от них запах трупа, тем с большей любовью и навязчивой подробностью копается в дурно пахнущих гнойниках автор »4, « Он <роман> остается реакционным, несовременным романом, о несовременных писателях »5.
Это стремление все же вписать роман в советскую литературу, одновременно заретушировав черты вырождения в образе автора и других героев Козлиной песни, очевидно, водило рукой автора, когда он, пользуясь благорасположением к нему Федина, зачеркивал и заклеивал отдельные ее места и даже склеивал между собой целые страницы его первого издания.
Разумеется, зачеркнутое и заклеенное можно в полной мере оценить только в соотношении с приписанным и вклеенным. В этом плане можно привести целый ряд примеров, которые показывают, что добавления в текст романа Козлиная песнь шли в значительной степени в том же направлении, что и исключения. Так, например, ряд вставок направлен на то, чтобы для нейтрализации негативной реакции на роман некоторых знакомых Вагинова прояснить отношение автора к этим героям как вовсе не однозначно отрицательное. Таково, например, указание на связь Тептелкина (прототип - Л. В. Пумпянский) с идеальным образом романа — Филостратом :
Пусть читатель не думает, что Тептелкина автор не уважает и над Тептелкиным смеется, напротив, может быть, Тептелкин сам выдумал свою несносную фамилию, чтобы изгнать в нее реальность своего существа, чтобы никто, смеясь над Тептелкиным, не смог бы дотронуться до Филострата. Как известно, существует раздвоенность сознания, может быть, такой раздвоенностью сознания и страдал Тептелкин, и кто разберет, кто кому пригрезился: Филострат ли Тептелкину или Тептелкин Филострату. [л. 8 а]
Вставка на странице 98 должна была подчеркнуть отвращение Тептелкина по отношению к той тенденции деградации культуры, которая представлена в романе сюжетной линией, связанной с Костей Ротиковым. В предыдущей шестнадцатой главе Тептелкин случайно узнает, что Ротиков собирает порнографию. Конец следующей семнадцатой главы выглядит так :
В антракте Тептелкин трижды яростно прошелся мимо Константина Петровича Ротикова.
— Выродок, тоже ценитель искусства !
Глазки Кости Ротикова освещали румяные щеки, и крохотные жемчужные зубки смеялись.
Костя Ротиков поднялся и подошел к Тептелкину. Тептелкин, не смотря, поздоровался и прошел мимо.
В фойе Тептелкин заметил философа и неизвестного поэта, мирно беседующих на звезде паркета.
Неизвестный поэт посмотрел на Тептелкина, но Тептелкин прошел, будто бы его не заметил. [л. 94]
Иное начало главы xxix, озаглавленной теперь « Неизвестный поэт », содержит автобиографическую деталь в характеристике неизвестного поэта. Как вспоминала А. И. Вагинова, автор Козлиной песни чрезвычайно скептически относился к своему раннему поэтическому творчеству. Между тем мы читаем :
Теперь неизвестного поэта приводили в неистовство его прежние стихи. Они ему казались беспомощным паясничаньем. Музыка, которую он слышал, когда писал их, давно смолкла для него. Он отвернулся от публики, его страшно любившей и прощавшей ему бесчисленные его недостатки. [л. 148]
Лысый, одолеваемый хандрой, он вернулся к матери, некогда брошенной им ради великого искусства.
Она гладила его по [голове] лысой птичьей голове, взяв за подбородок, считала морщинки вокруг глаз, спрашивала, все также ли он много пьет, все также ли он проводит бессонные ночи среди друзей своих. [л. 147]
На соседней, 149-й странице — другая мелкая, но многозначащая вставка : « Неизвестный поэт чувствовал себя теперь только Агафоновым » [л. 148]. На страницах 153 и 171 как произведения Агафонова приведены стихотворения самого Вагинова В разноцветящем полумраке и Война и голод точно сон, причем после чтения героем « за чайным столом » первого из них следует такой весьма симптоматичный диалог :
— Скажите, — обратилась к нему девушка, — имеют ваши стихи какой-нибудь смысл или никакого не имеют ?
— Никакого, — ответил Агафонов.
— Я полагаю, — сказал кооператор, — что бессмысленных стихов писать не стоит. [л. 154]
На отдельном двойном листе большая вставка, относящаяся к странице 172, любопытная в первую очередь пародированием расхожих декадентских представлений о том, какой должна быть жизнь поэта :
Шел Троицын к Екатерине Ивановне и думал, вот я какая забубенная натура, и жалко мне ее, а жениться не могу — не пристало поэту жениться. Посидеть с девушкой у печки, почитать [ей] свои стихи, а потом утром, в путь-дорогу собраться, а вечером на концерте-бале встретиться, профокстротировать, почитать ей на диване свои стихи. Заполонить. И вернувшись домой, весь день высыпаться. Вот это жизнь поэта. И подходил к аптекарскому зеркалу и, гарцуя, Троицын самодовольно улыбался. […] Как это действительно произошло, что он из молодого стал лысым ?
Но не свойство ли поэта стать лысым и [обрести] вздыхать над собой и силиться заполонить своими умершими мечтами какую-нибудь барышню, с губами как вишня, с капельками пота на лбу после фокстрота. [л. 174-176]
На странице 173 короткая вставка вносит бóльшую ясность в самоубийство неизвестного поэта. Исправленный текст с незначительным добавлением выглядит так :
В эту ночь долго смотрел бывший [неизвестный] поэт — ныне чувствовавший себя только Агафоновым — из окна гостиницы на просторный проспект, на белую петербургскую ночь. Сел за столик, выпил пивца, положил листок и стал читать свои последние стихи :
Нам в юности Флоренция сияла,
Нам Филострата нежного на улицах являла —
Не фильтрами мы вызвали его,
Не за околицей, где сором поросло.
Поэзией, как утро, сладкогласной
Он вызван был на улице неясной.
А когда прочел вслух, то [ясно] увидел, что стихи плохи, что юношеский расцвет его кончился, что [с падением его мечты] вместе с мечтой кончился и его [жизнь] талант. [л. 178].
Другие вклейки вводят автобиографические для Вагинова 1929 года мотивы прогрессирования его болезни (туберкулез, от которого писатель и умер в 1934 году) и постепенного затухания творческого дара [л. 118, 126], а также автобиографические мотивы предпочтения старых книг новым [л. 129], разочарования в своем раннем поэтическом творчестве [л. 147] и другие [Кибальник, 1994 : 68-72].
Таким образом, в новой редакции Вагинов усиливает трагедию потери творческого дара неизвестным поэтом, изображенным поэтом-заумником, разделявшим расхожие декадентские представления о природе поэтического творчества.
Остановимся теперь на наших основных разногласиях с публикаторами второго издания Козлиной песни в вопросе о том, как следует его печатать.
Чрезвычайно важную для понимания романа вставку представляет собой приписанный конец главы xxxiv :
В светлые минуты Тептелкин не сваливал ни на войну, ни на Революцию бесплодие свое и своего века. И тогда осенние листья для него шумели по-прежнему в самую яркую весну, в самое неумолимое лето. И из-за деревьев смотрели на него пленительные рожицы с рожками и копытцами, и нимфы с глазами непробудной глубины как пар поднимались над водой…
Над началом фразы первой фразы процитированного отрывка сверху Вагиновым написано : « Больше не сваливал ». В издании 1991 года эта фраза выглядит так : « В светлые минуты Тептелкин больше не сваливал ни на войну, ни на Революцию бесплодие свое и своего века » [Вагинов, 1991 : 155], что является достаточно произвольным решением, тем более что фраза в таком виде приобретает нехарактерную для Вагинова тяжеловатость6.
Остановлюсь на еще одной форме добавления текста, к которому относится записывание его на отдельных листках или кусочках листа. Так, на отдельных листах под номерами 196, 197 и 198 приведены варианты окончания главы xxxv, вносящие важные штрихи в образы Филострата и Тептелкина и в решение петербургской темы романа :
Как-то вечером, когда Тептелкин спорил с Марьей Петровной, после многих лет отсутствия появился Филострат, сухонький [лысый бритый] старичок с болтающимися нарядными кольцами на пальцах, составитель придворного романа. Теперь он был только составитель придворного романа, притом романа без особых, живописных красот и без философской глубины [л. 196]
И тут на смертном одре страшная мысль осенила Тептелкина — он понял, что ради людей он покинул Высокое Возрождение, и бледный, с светящимися глазами, он привстал и почувствовал, что мысли его были прекрасны, но что ничтожество людей на много лет помрачило его разум, что он распространил ничтожество людей на идеи, на первообразы, которые ни в коем случае не были ничтожны, и тут во всей свой славе явился ему Филострат, но не исторический, а скорей символический и светоносный [л. 197]
Большая луна освещала Дом Искусств, уже несуществовавший. Служитель с лицом последнего императора готовился запереть двери. Тептелкин и Марья Петровна спустились вниз по черному ходу и вышли в пустой перерождающийся город.
— Черт возьми, как это было давно ! [л. 198]
Свет стоял над проплеванными зданьями, когда Тептелкин и Марья Петровна шли вместе. И [музыка поднималась и] в предрассветном томлении сжималось сердце, и холодный ветер рвал и прищелкивал, и присвистывал. Автор смотрит в окно. В ушах его звенит, и поет, и воет, и опять поет, и опять звенит, и, переходя в неясный шепот, замолкает Козлиная песнь. Автор молод еще. Если его станут слушать, он расскажет еще одну петербургскую сказку. Итак, до следующей ночи, друг. [л. 198]
В изданиях 1991 и 1999 годов последний вариант введен в основной текст, а два предыдущих напечатаны как первоначальные варианты. Вполне возможно, что Вагинов в конце концов остановился бы именно на нем, но непосредственно в печатном экземпляре с правкой писателя это предпочтение никак не выражено.
Последствия такого несколько субъективистского текстологического решения довольно значительны. Если предположить, что Вагинов в конце концов отказался бы от печатания какого-либо из трех приведенных вариантов вставки, то роман, как и в издании 1928 года, заканчивался бы словами :
И освещенный солнцем Казанский собор, и небольшой скверик с одинокими фигурами, слегка озябшими, и еще сырые от росы скамейки звали Тептелкина растянуться и, подложив руки под голову, вздремнуть среди прохаживающихся птиц. И небо, сладчайшее петербургское небо, бледненькое, голубенькое, слабенькое, куполом опускалось над Тептелкиным, помнящим, что он лыс и совсем одинок. [Вагинов, 1999 : 145]
Между тем в последних изданиях оно заканчивается словами :
Автор молод еще. Если его станут слушать, он расскажет еще одну петербургскую сказку.
Итак, до следующей ночи, друг » [Вагинов, 1999 : 146].
Данный вариант окончания романа — как и приведенный выше ряд вставок и опущений — направлен своим финальным обращением к читателю на вписывание романа в советскую литературу и одновременно на подготовку его к восприятию следующего романа Вагинова Труды и дни Свистонова. Если бы вторая редакция романа все же была бы опубликована, безошибочное эстетическое чувство писателя заставило бы Вагинова в конце концов, как мы надеемся, опустить и этот фрагмент, пожертвовав любыми конъюнктурными соображениями, которыми в таких случаях он жертвовал неизменно. А если даже и нет, то несомненный конъюнктурный характер этого финала заставляет нас сегодня решительно отвергнуть его как подлинный финал этого бесспорного вагиновского шедевра.
Говоря в целом, следует признать следующее : у нас нет и не может быть какой-либо уверенности, что в случае, если бы дело дошло до печатания второго издания, Вагинов не вернулся бы к тексту своего романа вновь и не переработал бы его еще раз, как вообще любил делать это, по свидетельству вдовы писателя [Вагинова, 1992 : 154]. Учитывая то, что многие из добавлений и опущений писателя сделаны с оглядкой если не на цензуру, то на идеологическую критику, у нас по существу нет и не может быть окончательного текста второй редакции. И если все же пытаться его выявить, то придется учитывать непроявленность некоторых текстологических решений. Принимая во внимание в некоторых случаях вариативность, а в некоторых — дипломатический характер сделанных добавлений и опущений, кое-где вполне возможным представляется, на наш взгляд, возвращение к тексту 1928 года.
Показательно то, что в правленном Вагиновым экземпляре первого издания Козлиной песни, принадлежавшем А. Я. Иоффе7 два « Предисловия » к роману предваряются еще одним, записанном на вклеенном листке, а после « Предисловий » вклеен рукописный шмуц-титул : Повествование [Вагинов, 1999 : 515, 461].
Итак, настоящая статья может служить дополнительным обоснованием понятия черновика в широком смысле слова : черновик — набросок будущего текста, незаконченное произведение, одна из версий постоянно переписываемого текста, становящийся текст. В перспективе определенного художественного высказывания правка собственного текста проявляет себя как акт коммуникации, направленный на отыскание некоего идеального для данного произведения « сопоставления слов » [Вагинов, 1931], как скромно предпочитал именовать свой творческий метод Константин Вагинов. Писатель все время переписывает черновик будущего произведения, имея в своем сознании некий идеальный художественный замысел, для которого он ищет адекватную форму. Однако с течением времени этот замысел неизбежно корректируется, обрастая новыми деталями, актуальными именно на данный момент создания текста, поэтому в известной степени окончательного текста художественного произведения не существует. Или он образуется только тогда, когда писатель, наконец, твердо переключается на какой-то новый творческий замысел.
Таким образом, окончательный текст литературного произведения, по-видимому, возникает только тогда, когда у автора нет больше возможностей или интереса к тому, чтобы снова обращаться с ним как с черновиком. Это вполне инструменталистское понимание писателем белового и чернового текстов оказывается, как нам представляется, наиболее адекватным.